Диана Дадашева — туркменская правозащитница, одна из тех, кто занялся активизмом даже не столько по политическим убеждениям, сколько из-за жизненной необходимости. Она родом из города Сейди на северо-востоке Туркменистана. Так сложилось, что ей пришлось пройти через давление спецслужб, уголовное преследование, запреты и унижения, борьбу за безопасность собственной семьи. После многих лет давления и угроз она покинула Туркменистан.
Сегодня Диана Дадашева — основательница гражданского движения «Даянч», правозащитной платформы, которая помогает десяткам туркменских граждан, столкнувшихся с запретом на выезд, депортациями, исчезновениями и другими угрозами.
Это разговор о её пути — трудном, переломном и очень честном.
Фото из личного архива
— Диана, расскажите немного о себе. Где вы росли и что больше всего повлияло на ваше мировоззрение?
— Я родилась и выросла в Сейди — небольшом городе, где жизнь постепенно превращалась в борьбу за элементарные вещи. В моей семье смешаны культуры: отец — узбек, мама — украинка. Это всегда давало ощущение широты мира, хоть реальность вокруг, наоборот, была очень узкой. Моя семья, моя мама, мы все всегда были активными. Мама была первым секретарем Исполкома в то время поселка Нефтезаводск, который во время развала Союза превратился в город Сейди. В 1990 году поселку присвоили статус города, одновременно, как и на всем постсоветском пространстве, начались проблемы.
— Можете подробнее рассказать о семье? Мама украинка, папа узбек.... Как и где они познакомились?
— Ой, это интересная история! Как вспоминал мой отец — Янгибай Абдурахманов, когда он учился в восьмом классе, на уроке географии посмотрел на карту, показал на Украину и сказал: «Я обязательно поеду туда и привезу оттуда себе жену».
Это было сказано мальчишкой — просто мысли вслух, но судьба удивительно точно воплотила его слова в жизнь.
В 1961 году отец действительно уехал служить в Украину. Его распределили в Николаевскую область, Первомайский район. На танцах он увидел курносую девушку с длинной русой косой, и именно в тот момент подумал: «Она будет моей женой». Этой девушкой была Бескоровайная Оксана Романовна — моя мама. Так они познакомились.
— Они потом вместе вернулись в Туркменистан?
— Да, в 1964 году мама переехала в Туркменистан, в Лебап, тогда это была Чарджоуская область. Там и началась их семейная жизнь. У мамы с папой пятеро детей — четыре сестры и один брат, я самая младшая. Сейчас родители живут в Татарстане, маме уже 81 год, а папе 83. Они всю жизнь вместе.
— Большая семья, скучать вам, наверное, не приходилось...
— У нас дома всегда была теплая, душевная атмосфера и много музыки. Все мы, дети, играли на каких-то музыкальных инструментах. Мама пела в хоре, и даже на всех семейных посиделках, или когда всей семьей делали заготовки на зиму, мы пели. Всей семьей! В основном украинские песни, даже сестры моего отца их выучили. Это самые теплые детские воспоминания, которые греют меня до сих пор.
1985 год. Фото из личного архива
А еще наша семья была очень спортивной, мы занимались в секциях волейбола, папа и брат занимались боксом.
Однажды, на соревнованиях получилось так, что команда старшей сестры Зои играла против команды другой сестры — Гульнары. Папа не знал, за кого ему болеть — обе были для него «свои». Он стоял в стороне, переживал за каждую подачу и смеялся, что это был самый эмоциональный матч его жизни.
Из всех детей, я, наверное, больше других занималась творчеством, общественной деятельностью, а не спортом. Писала стихи, и некоторые из них публиковали в газете «Нейтральный Туркменистан». Участвовала в городских и республиканских конкурсах и занимала там призовые места.
— Где вы учились?
— Я закончила среднюю школу № 1 города Сейди с отличием. В то время преподавание было еще на русском языке, а туркменский язык был как второй. Учителя очень ценили мои организаторские способности, активность и лидерские качества.
А вот поступить в университет после школы мне уже не удалось — требовалась взятка, большие деньги, таких возможностей у моей семьи не было. Поэтому я окончила училище по специальности бухгалтер-экономист.
К образованию я вернулась позже, уже как к осознанному выбору профессионального пути. Я сейчас учусь, закончила третий курс Московского промышленного университета по специальности «педагог-психолог начальных классов».
— Что еще вам запомнилось из сейдинского детства?
— Когда я вспоминаю детство, в памяти возникают очереди. Очереди за хлебом, очереди за водой, за курицей, за мукой... И то, как всё чаще в этих очередях происходило что-то унизительное: женщины ругались, дети плакали, государственные магазины закрывали перед ними двери.
Меня поражало другое — как быстро люди привыкали к унижению. Как спокойно они принимали то, что государство делает их бедными и бесправными. Я тогда ещё даже не слышала про права человека, но чувствовала, что так жить нельзя. И что когда-нибудь я обязательно выберусь.
Я ничего не знала о правозащите, не понимала, как устроено государство, что такое права потребителя или гендерное равенство. Но где-то внутри было сильное ощущение — это неправильно! И это чувство всегда просыпалось, когда происходила несправедливость.
Девочки — на кухню!
— С одной такой несправедливостью я столкнулась еще в школе, когда ввели предмет «профессиональное обучение» — девочек отправляли на кулинарию, а мальчиков на информатику. Я до этого некоторое время училась в Ашхабаде, временно, и там никакого разделения не было, я ходила на информатику — мне нравилось, и я хотела продолжать. Но классный руководитель в сейдинской школе Наталья Владимировна Васильева категорично сказала: «Ты не будешь учиться информатике. Ты пойдёшь с девочками на кулинарию!».
Я пыталась понять причину — что за правило? Почему нельзя? На каком основании? В ответ: «Так положено».
Это не остановило меня. Я пошла к директору школы, сказала, что хочу учиться информатике. Директор Керим Ачилович Яшгиев спокойно ответил: «Если хочешь — иди учись».
Так я стала единственной девочкой среди мальчиков. Тогда мне казалось, что это было просто про учебу. Позже я поняла — я защищала своё право выбора.
Президентские подарки? На чьи деньги?
— Был и другой эпизод: когда нам в школе раздали подарки, подписанные «от президента». Все радовались, а у меня возник вопрос: Как это от президента? Откуда лично у него деньги на подарки всем школьникам?
Я не знала тогда ни слова «бюджет», ни понятия «культ личности», но внутри чувствовала подмену. Спрашивала взрослых: «Если подарок оплачен из государственных средств, это должен быть подарок от государства, а не одного человека, разве нет?». Но мне говорили, чтобы я не задавала лишних вопросов. Естественно, такой ответ меня не устраивал.
— То есть вы были такой маленькой бунтаркой?
— Ну можно сказать и так [смеется].
Потом, когда я повзрослела, меня возмущали разные бытовые вещи. Например, воду и свет отключали без предупреждения. Я ещё не знала, что это обязанность коммунальных служб — оповещать людей. Но внутри было ясное ощущение, что так нельзя. Я жаловалась, пыталась добиться, чтобы людям сообщали заранее.
Опять же, тогда мне казалось, что я «просто задаю вопросы», но сегодня я понимаю: это было требование уважения к человеку.
Я часто слышала в свой адрес: «Зачем тебе всё это?», «Все так живут», «Потерпи».
Была как белая ворона — и среди одноклассников, и в городе. Общество не принимало, не понимало, почему я вмешиваюсь, зачем возмущаюсь, почему не молчу. Были и те, кто уважал и приветствовал, но это совсем незначительная часть людей в моем окружении.
В общем, у меня внутри всегда был тихий бунт. Не против людей, а против несправедливости. Не ради вызова, а из убеждения.
Я не знала терминов, не знала законов, мне просто было абсолютно ясно, что неправильно заставлять девочку отказаться от желания учиться. Я чувствовала, что подарок не может превращаться в инструмент возвеличивания какого-то одного человека. Чувствовала, что отключать свет и воду без предупреждения — значит не уважать людей. Теперь я понимаю: это был мой внутренний правозащитный стержень, рожденный до знаний и опыта. И тот внутренний бунтарский дух, который не позволял мириться с несправедливостью, даже когда все вокруг предпочитали молчать.
— То есть, когда вы впервые занялись общественной деятельностью, это был осознанный выбор?
— Вот тут, как раз, скорее, стечение обстоятельств.
Я попала в Красный Крест и Красный Полумесяц. Это была простая волонтёрская работа: акции, раздача просветительских материалов, проведение мероприятий. Мне нравилась сама идея, что можно быть полезной людям. Я увидела, как важно, чтобы кто-то хотя бы пытался улучшить жизнь вокруг.
В Чарджоу [ныне Туркменабад – прим. автора] у меня была подруга — все называли её ласково Ромашка. На самом деле её звали Наталья. Именно она впервые привела меня в молодежный центр Красного Креста и Красного Полумесяца, волонтером которого она являлась. Мы познакомились там с координатором центра — Аманом Союновичем, и с этого началась большая часть моей активной жизни.
Мы начали ездить на тренинги в другие города Туркменистана. Однажды поехали в Ашхабад, где меня представили Максату Какышевичу и Наталье Тарасовне — сотрудникам Красного Креста и Красного Полумесяца в Ашхабаде. Они поддержали идею открыть молодёжный клуб в моем городе Сейди.
В 2002 году мне исполнилось 18 лет. Я окончила школу и по известным причинам не смогла поступить в университет. Именно тогда началась моя волонтёрская деятельность. В Сейди у нас не было офиса, сотрудники не работали на постоянной основе. Руководители из Туркменабада и Ашхабада иногда приезжали убедиться, что всё организовано правильно и поддержать нашу инициативу.
Тогда я и почувствовала первый вкус ответственности. И впервые увидела, насколько в Туркменистане опасно быть активной.
Фото из личного архива
Молодёжный клуб «Даянч»: первый опыт борьбы с системой
— Как появился молодёжный клуб «Даянч»?
— Это было предложение от Красного Креста и Красного Полумесяца — открыть филиал в Сейди. Для меня это был вызов: создать пространство, где молодёжь сможет учиться, общаться, развиваться. Мы сделали это место живым. Проводили тренинги по здоровью, профилактические мероприятия, ездили в интернаты, организовывали концерты, лекции, праздники...
Молодёжный клуб «Даянч» в Сейди состоял только из местной молодёжи. Мы собирали волонтёров, а обучение получали через лагеря и тренинги, которые устраивались в других городах: Туркменбаши, Ашхабаде, Мары. Иногда специалисты приезжали к нам, например, обучали оказанию первой помощи, действиям при пожарах и стихийных бедствиях.
Однажды в Сейди приехали двое молодых специалистов из Америки — Кэтрин и Джон. Они работали при женском клубе «Наргис», преподавали английский язык и активно обучали нас волонтёрству. Это были удивительные люди — свободные в мыслях, поведении, одежде... Их стиль был для нас чем-то новым и вдохновляющим. Но, конечно, их деятельность была под жёстким контролем. Комитет национальной безопасности следил за каждым их шагом. Им не разрешали появляться в городе после окончания рабочего времени, все встречи проводились только в дневное время, под контролем сотрудников органов.
Когда приходила гуманитарная помощь, мы ездили её распределять в близлежащие поселки, но всегда при участии сотрудников хякимлика, полиции и представителей КНБ. Любая поездка была официально оформлена и полностью контролировалась.
Несмотря на контроль и ограничения, это был удивительный период. Молодёжь города впервые почувствовала возможность быть полезной, участвовать в реальных проектах, учиться, общаться, развиваться. Наш клуб стал настоящим центром активности, общения и идей. У нас была атмосфера свободы — такой, какой в Туркменистане обычно не было. Но именно это в дальнейшем и стало причиной проблем. Власти начали воспринимать наш клуб как угрозу. Сначала проверки, потом — намёки: «Вы слишком активные». Потом — прямые попытки закрыть.
Меня вызывали в хякимлик, спрашивали, почему я «слишком много контактирую с молодёжью». Меня обвиняли в том, что я «распространяю западные идеи». На самом деле их раздражало одно — независимость.
Моя волонтёрская работа длилась с 2002 по 2004 год. В 2004 году наш клуб окончательно закрыли, просто не позволили продолжать работу. Это было тяжёло, потому что клуб стал важной частью жизни многих молодых людей.
— Вы много говорили о том, что годы в Туркменистане были для вас тяжёлыми. Как именно проявлялось давление? И когда именно вы поняли, что это не просто недовольство чиновников, а давление системы?
— Давление начиналось не одномоментно, оно росло. Сначала косые взгляды, вопросы от «доброжелателей»: «Почему ты так активна?», «Зачем тебе эти молодёжные тренинги?»
Потом — вызовы в хякимлик, где чиновники разговаривали так, как будто я делаю что-то преступное. Задавали вопросы не про работу, а про лояльность: «Кто вам это поручил?», «Почему вы общаетесь с иностранцами?», «Зачем молодёжи узнавать лишнее?»
В один момент мне сказали фразу, которую я помню до сих пор: «Запомни: инициативы должны исходить только от государства. От народа — нельзя».
Это был момент, когда пелена спала с глаз. Им не нужны активные люди. Им нужны тихие, управляемые. Давление становилось всё жёстче: за мной ходили сотрудники спецслужб на расстоянии, но так, чтобы я видела их, чтобы чувствовала страх. На наши мероприятия приходили люди в штатском, фиксировали, кто присутствует, родителей подростков вызывали в школу и спрашивали: «Зачем ваш ребёнок ходит к Диане?», учителей предупреждали не сотрудничать со мной. Когда я просила поддержку для клуба, мне перестали отвечать. Не поднимали трубку, если я звонила.
А потом начались настоящие угрозы. Однажды мне прямо сказали: «Если не остановишься, будут последствия. Не для тебя — для семьи».
И я тогда уже поняла: они не шутят. Но я продолжала работать — до того момента, пока мне не дали понять, что моё имя уже в списках. Там никто не предупреждает официально — просто «берут на карандаш».
Тогда я впервые увидела железную стену — систему, которая защищает не людей, а своё право держать их в тишине. Клуб «Даянч» стал точкой, откуда началось моё сопротивление.
— Почему вы в итоге решили покинуть страну?
— Потому что жить стало совсем невозможно. Но главное — ради детей.
Мы шесть лет пытались выехать. Шесть лет нас разворачивали. Шесть лет я жила в состоянии, когда у тебя есть паспорт, но нет свободы пересечь границу Туркменистана. Каждый раз одно и то же: всё собрано — чемоданы, документы, готовые билеты. И на паспортном контроле нам просто говорят: «Вы не можете выехать». Без объяснений, без бумаг, без причин. Как в клетке.
Когда наконец дали разрешение, мы уехали, не оглядываясь. Это был 2017 год. И с тех пор, никакой ностальгии, никакой романтики. Только облегчение.
— Вы оказались за границей и начали уже открыто говорить о ситуации в Туркменистане. Что стало толчком?
— История моей племянницы. Её не выпускали из Туркменистана, с тремя маленькими детьми, абсолютно без оснований. Мы пытались ее «вытащить», обратились к правозащитной организации «Права и свободы граждан Туркменистана» Гельды Кяризова. Они поставили условие: чтобы решить вопрос с моей племянницей, ее родители должны были записать видеообращение и сказать, что их дочь с внуками задержали и не выпускают из страны. Это было очень опасное, невозможное требование.
Тогда я сама начала записывать видео и отправлять их в разные правозащитные каналы. Почти никто не реагировал, но я почувствовала: молчать я больше не могу.
В итоге радио «Азатлык» опубликовало о ней материал. Естественно, не называя имен и каких-то деталей. Позже это помогло ей выехать.
И еще я тогда дала первое первое интервью одному ютуб-каналу про жизнь в Сейди — это стало переломным моментом. Я впервые рассказала публично, о том, что происходит. Мне было страшно, но в тот же момент я почувствовала невероятную свободу.
— Расскажите, пожалуйста о сотрудничестве с НПО «Права и свободы граждан Туркменистана». Это была ваша первая работа после выезда из Туркменистана?
— Да, и это было в то время, когда я остро нуждалась в помощи. Я встречалась, знакомилась с разными правозащитниками. Среди них была и семья Кяризовых. Я знала их историю, знала, через что они прошли, что пережили в Туркменистане. Думала, что именно они поймут меня, как никто другой. И так получилось, что мы договорились о сотрудничестве.
Гельды Курбангельдыевич Кяризов — туркменский коннозаводчик, кинолог, селекционер, специалист по разведению ахалтекинских лошадей. С 1997 по 2002 год занимал должность генерального директора Государственного объединения «Туркмен Атлары» (Туркменские кони).
В апреле 2002 года был приговорен к 6 годам лишения свободы по обвинению в злоупотреблении служебным положением и хищении государственого имущества. Отбывал наказание в различных исправительных учреждениях, в том числе, несколько месяцев — в тюрьме Овадан-Депе. Был признан политическим заключенным. Помилован Курбанкули Бердымухаммедовым в 2007 году.
В 2016 году получил политическое убежище в Чешской Республике. В 2017 году зарегистрировал в городе Пльзень на имя своей жены Юлии Серебрянник правозащитную организацию «Права и свободы граждан Туркменистана». В руководстве организации также состоит родная сестра Юлии — Диана Серебрянник.
Сначала всё было хорошо, я начала работать. Кроме того, мне сказали, что есть адвокаты, которые займутся моим делом, помогут мне получить защиту, помогут моим детям. А я была уязвимой — с уголовным делом, без статуса, в чужой стране... И я поверила.
Мне сразу поставили условие: я не должна была появляться публично. Было запрещено давать интервью, выходить в эфир, общаться с другими активистами, даже участвовать в акциях. Тем не менее, я работала, собирала информацию, делала расследования, готовила документы.
Они говорили, что мое «инкогнито» — это «ради безопасности». Мол, если я откроюсь, власти меня найдут. У меня не было оснований не верить. На тот момент против меня действительно было возбуждено уголовное дело. Предположительно за терроризм или что-то подобное. Я сама об этом только позже узнала, а Кяризовы знали уже тогда.
— Вы говорите, что сначала все было хорошо. А дальше?
— Я почуствовала, что меня используют. Поняла, что я работаю, но меня как бы не существует. А результаты моей работы в отчетах организации сестры Юля и Диана Серебрянник приписывают себе. При этом по моему семейному делу постоянно нужны были деньги на различные услуги: то 200 евро адвокату, то за нотариальные услуги, то переводчику... Однажды я сказала Юле, что в Туркменистане никто не берется сделать перевод прошения о выходе из гражданства моему сыну, все боятся. Тогда она предложила услуги «своего» переводчика, сказала, что нужно заплатить 20 евро. А переводчиком оказалась Диана. Причем, перевод был плохой, пришлось его потом переделывать.
Я все исправно оплачивала — хотя никакого адвоката ни разу в глаза не видела. Никто со мной об этом даже не разговаривал, только деньги брали.
Мои дети тогда месяц тяжело болели. Я не могла свозить их на обследование — уже не на что было, сбережения кончились. А Юля, зная мою ситуацию, спокойно спрашивала: «Ну что, ты можешь отправить деньги сегодня?» — ждала от меня очередную оплату.
— И чем эта неприятная история завершилась?
— Я нарушила запрет на публичные появления и записала интервью с международной правозащитной организацией ARGA — вышла из тени, так сказать. А потом еще и приняла участие в акции движения Демократический выбор Туркменистана.
Юля тут же заявила, что за интервью мне заплатили. Конечно же это ложь. А главное — она не могла смириться, что я сделала что-то без её контроля. Они же всегда мне указывали: «С тем общайся, с этим не общайся», «Этот агент спецслужб, тот тоже агент спецслужб». Разумеется, никаких оснований, никаких доказательств, просто «мы так сказали, и все!» Как секта...
Ну, а после отвратительной грубой сцены, когда меня оскорбили просто за то, что я поговорила с кем-то, кто им не нравится, я сказала себе: «Я уехала из Туркменистана, чтобы не жить под диктатурой. Почему я должна терпеть диктатуру сейчас?» И написала письмо о прекращении сотрудничества.
С тех пор они меня в покое не оставляют — пытались шантажировать, угрожать... Наверное, обиделись, что я перестала им платить.
— Вы рассказывали, что давление из Туркменистана распространялось и на вашу семью. Была история с сыном...
— Это была самая большая боль моей жизни. Если честно, я до сих пор не могу спокойно об этом говорить. Когда я уехала из Туркменистана и начала открыто заниматься правозащитной деятельностью, власти решили бить по самому больному месту — по детям. Старший сын был в Турции. Но у него оставалось туркменское гражданство, и чтобы легализоваться за границей ему нужно было официально выйти из этого гражданства, вернуться в Туркменистан и закончить формальности. Мы решили, что он сыграет честно, по закону: приедет, оформит документы, подаст заявление — наверное, получит отказ — и тогда уже будет определяться с дальнейшими планами. Ему тогда 22 года было.
Но, как только он приехал, его сразу задержали. Держали несколько часов в миграционной службе на границе, потом отвели в какую-то комнату, где начали давить. Говорили прямым текстом: «Твоя мать — террористка. Подпиши, что она сотрудничает с экстремистами» и «Если не подпишешь — не выйдешь отсюда ни сегодня, ни завтра!»
Он был один. Молодой парень, без защиты, перед мужиками, которые держали в руках его судьбу. Плакал потом, говорил: «Мама, я думал, что они меня там оставят навсегда…».
И подписал. А я сказала ему: «Ты сделал правильно. Главное — что ты жив. А себя я сама смогу защитить».
— И что было дальше?
— Это заняло время, но выход из гражданства он оформил, после чего ему сказали покинуть страну. Он вылетел в Турцию, но там его не впустили. Потом Грузия его тоже не впустила. Потом Узбекистан, Казахстан — всюду отказы. Он жил в нейтральных зонах аэропортов, спал на креслах, ел то, что давали случайные люди, жил без документов — у него было другое гражданство, но паспорта не было. И так продолжалось несколько месяцев.
В итоге его принял Таджикистан — единственная страна, которая не выкинула его назад, как мусорный пакет. И сейчас он остается там без легального статуса, без защиты. Мы пытаемся решить вопрос, но это непросто.
А мне потом сказали люди, близкие к системе: «Ему специально устроили этот “маршрут”. Это было твое наказание». Я ночами не спала, молилась, чтобы он просто выжил.
— Как в итоге это повлияло на вас?
— После той истории я вообще перестала бояться чего бы то ни было.
Когда государство трогает твоего ребёнка, ты понимаешь, что уже не можешь молчать ни секунды. И тогда я начала говорить открыто обо всём — о коррумпированных НПО, о лживых правозащитниках, о спецслужбах, о депортациях, о статье 30 миграционного законодательства Туркменистана, которая запрещает своим гражданам выезд из страны, если у них есть миграционные нарушения третьих стран. Теперь я говорю так громко, как могу.
Потому что за моей спиной — судьба моего сына. И если я промолчу, это может повторится с кем-то еще.
Статья 30 Закона Туркменистана «О миграции». Основания для временного ограничения на выезд из Туркменистана граждан Туркменистана
1. Для гражданина Туркменистана могут вводиться временные ограничения на выезд из Туркменистана в случаях, если:
— он осведомлен о сведениях, составляющих государственную тайну, - до истечения срока, установленного законодательством Туркменистана;
— против него возбуждено уголовное дело - до окончания производства по делу;
— он осуждён за совершение преступления - до истечения срока наказания или до освобождения от наказания;
— он уклоняется от исполнения обязательств, возложенных на него решением суда - до исполнения обязательств;
— он по приговору суда осуждён за совершение особо тяжкого преступления или признан лицом, совершившим умышленное преступление при особо опасном рецидиве, или находится под административным надзором полиции, - до погашения судимости или прекращения надзора;
— в отношении него предъявлен гражданский иск в суд - до окончания производства по делу;
— он подлежит призыву на военную службу - до прохождения военной службы или до освобождения от неё, за исключением случаев выезда на постоянное место жительства за пределы Туркменистана;
— имеются опасения в том, что гражданин Туркменистана в период пребывания за границей может стать жертвой торговли людьми или попадёт в рабство;
— ранее во время нахождения за границей он нарушил законодательство страны пребывания;
— его выезд представляет угрозу его жизни и здоровью;
— его выезд противоречит интересам национальной безопасности Туркменистана.
2. В случае возникновения в иностранном государстве чрезвычайной ситуации, делающей невозможным обеспечение безопасности граждан Туркменистана, Правительство Туркменистана принимает решение о временном ограничении на выезд в данное государство.
— И тогда вы решили создать свою организацию. Как появилась идея гражданского движения «Даянч»?
— Из боли. Из разочарования. Из понимания, что, если я не защищу себя — никто другой меня не защитит. Мы начали вдвоём с сестрой. Потом к нам присоединились ещё две женщины. И начали приходить люди, десятки людей.
Молодые девушки, которых не выпускают из Туркменистана, ссылаясь на ту самую тридцатую статью. Женщины, у которых дети — граждане других стран, а их не выпускают из Туркменистана. Люди, пропавшие в Турции. Солдаты, которые исчезли после службы. Семьи, которым НПО отказали в помощи.
Мы ведём эти дела, пишем в ООН, в ЕС, в ОБСЕ, в Human Rights Watch, в посольства... Выступаем на форумах, делаем выставки, записываем обращения. И мы ни с кого не берём денег. При том, что у нас пока нет ни грантов, ни доноров. Но у нас есть честность. И огромное желание, чтобы ни одна туркменская женщина не проходила через то, через что пришлось пройти мне.
— Что даёт вам силы продолжать?
— Дети. И люди, которым мы помогли. Когда мать пишет мне: «Вы спасли мою дочь», это невозможно забыть. Я вижу, как люди цепляются за надежду, и я не имею права её у них отнимать.
— Что бы вы сказали людям в Туркменистане — тем, кто верит в перемены?
— Я хочу им сказать, не бойтесь. Заявляйте о своих правах. Даже если у вас их отняли — это не значит, что у вас их нет. Права — это не то, что даёт государство. Это то, что принадлежит вам, нам всем по рождению.
Если люди в Туркменистане научатся говорить о своих правах, не молчать о несправедливости, не считать себя бесправными — тогда у них всё будет хорошо. И у всего туркменского народа будет тогда совсем иная жизнь!
